|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
* * * Тогда, накануне, заглянув в офис, я увидел сразу двух Постниковых. Один, сидя рядом с женой, смотрел телевизор. Другой был в самом телевизоре и рассказывал первому, что Василия Ивановича Чапаева в детстве звали Ермаком. |
||
|
|
* * * Я иду по улице, удивляясь, как много может сделать один человек. Не забываю о многочисленных и часто бескорыстных помощниках, но все же в устной речи деревню обычно называют Музеем Постникова. Официально это “Городской этнографический парк”. Прикидываю размеры деревни: в длину, пожалуй, метров триста, в ширину – до семидесяти, построек десятка два, и не просто построек, а набитых экспонатами. Все создано на голом месте. |
|
| Сорок лет Постников проработал директором спортбазы, да и перестал им быть. Об этом у нас разговора не было. Леонард Дмитриевич из тех людей, кто сам задает темы разговоров, а на журналистскую въедливость может и отмолчаться: “Зачем, мол, обо мне? Давайте о Ермаке...” Но уже после прогулок по “постниковскому” берегу Архиповки я прочитал очерк Валентина Курбатова, опубликованный в 1997 году в журнале “Смена”: “Начальство набегало потешиться, банькой побаловаться, похвалиться перед заезжими гостями чужим, словно своим. Он не выходил гнуться и дураков звал дураками.
Кончилось тем, что остался на “музейном” берегу Архиповки: спорт — славу его и гордость, дело жизни отняли недавно с мстительной нечистотой, не простили норова. От этого, от музейных забот — все надо делать через силу, как в стане врагов, словно не родную историю спасает, а мешает всем жить, — в письмах нет-нет и прорвется: “А не послать ли все...”, но это нынче, кажется, припев всех русских музейщиков, родных наших дон-кихотов...” |
||
|
|
|
|
|
Тут хочу пояснить, что правый берег Архиповки застроен тем же Постниковым, потому что начинал он свою работу, приняв в 1954 году детскую спортивную школу в Чусовом, которую своей волей преобразовал в специализированную горнолыжную — первую и единственную в стране. В ней и подготовил за сорок лет работы великое множество спортсменов, включая девять десятков мастеров спорта, пять — международного класса, четырех чемпионов мира, да еще легендарного Сережу Щуплецова, олимпийского чемпиона по фристайлу, погибшего на ночной дороге в Альпах... И подготовил их в том Чусовом, который не всякий из нас найдет на карте. Главный корпус спортбазы строил его приятель Иван Сергеевич Бородкин, работавший некогда с Ш. Э. Ле Корбюзье, не из книг знавший Леже и Арагона. А сторожил ту базу пенсионер Иван Петрович Лобанов, в юности друживший со “старейшим футуристом” и авиатором Василием Каменским... Теперь речка Архиповка стала границей объектов: музей определен как чусовской муниципальный, и я, гуляя по левому берегу, сомневаюсь: а можно ли перейти на правый? Накануне вечером, когда наша машина проходила общий шлагбаум, возникли проблемы, ибо “въезд на базу до 17 часов”, а музей, мол, пусть строит свою дорогу. Только как же ее построить в этом ущелье с узким въездом? И за то, что оставили машину на правом берегу, на стоянке, получили втык: надо, мол, вброд через речку, а шофер нашего “Соболя”, взглянув на этот брод, усомнился в мостах и рессорах... Ото всех этих тем, повторяю, Постников отмахнулся, как медведь от комарья, на что имел полное право, заслуженное всей жизнью: он выше всего этого. А с базой... что ж, с базой подождем, когда она подготовит еще сотню мастеров. Если подготовит, да людьми, а не коммерсантами от спорта, то и рассудим, кто в чем был прав и виноват. Но вот что еще я узнал из очерка Курбатова: в дополнение к своим многообразным талантам Леонард Дмитриевич еще и стихи пишет, и, как показалось мне, хорошие стихи, хоть не похоже, чтобы он придавал им какое-то значение. И вот хочется мне хоть самую малость процитировать: В этом страшном побоище брат на брата, как водится, Носит камень за пазухой, а топор за спиной. Что ж, за душу раскольничью в светлом храме помолимся, Если вера порушена на Руси сатаной... |
||
|
|
* * * Постников родился в 1927 году в Лысьве. |
|
| Люди находят друг друга случайно, но эта случайность — только видимость для тех, кто верит в случайности. Критик Курбатов учился в Чусовом в школе №9, а рядом с ним жил еще незнаменитый Астафьев. Позднее Виктор Петрович, уже переехавший в Вологду, пригласил уже переехавшего во Псков известного ему по публикациям Курбатова на свой юбилей. Курбатов, по его словам, переданным мне Постниковым, поехал без особой охоты, в рассуждении: ну что интересного смог написать этот кривой мужик, стоявший, помнится, в очереди за хлебом в чусовском магазине? Астафьев же, встречая гостей на вокзале, уставился на него, как прожектором, единственным глазом: “Постой, постой, это не ты ли окурки возле третьего магазина собирал?” А 20 лет прошло! “Тогда, – говорил Курбатов, – я всю ночь не мог уснуть в гостинице, читая подаренную Астафьевым книгу “Ясным ли днем”. Пониманию, что несколько рискованно передавать эти байки в условиях, когда В. Я. Курбатов может что-то уточнить и дополнить; да уже и переписка Курбатова с Астафьевым опубликована. Но то, что я рассказываю, уже отложившийся в музее материал, то есть уже факт культуры, никому лично не принадлежащий, и с этим уже ничего не поделаешь. И прекрасно, что материал откладывается сегодня. Яркий пример ненадежности “позднейших воспоминаний друзей” — судьба Николая Рубцова, при жизни поэта никому (кроме разве что того же Астафьева) неинтересная, а после его гибели описанная в потоке биографий и воспоминаний так, что можно насчитать добрый десяток версий о месте его рождения, о профессиях и судьбе его родителей... Мимо сюжета Астафьев – Курбатов Леонард Дмитриевич не мог пройти, потому что и этот сюжет вплетается в историю реки Чусовой. И еще потому, что смысл его музея не вполне музейный. Сюда, в постниковскую деревню, можно прийти поработать в кузнице, поиграть в народные игрушки, да и сто грамм выпить не возбраняется. Музей родился из духа нонконформизма, свойственного Постникову, как воспитательный центр при спортивной базе. (Сейчас нонконформизм чаще называют пассионарностью.) — Ребята росли, были успехи, мы стали выезжать за рубеж, и стало заметно, что патриотическое воспитание запущено. Не только у нас, а в целом по стране. Презрение к Родине из-за незнания ее истории и культуры, культ западного барахла... Это началось не с детей, а со взрослых — чиновников спорткомитетов, которые ездили за границу с делегациями, но не ради спорта, а ради шмоток. Пошли инциденты: сначала неприятности на таможне, а там и хуже. В Австрии на сборах горнолыжников произошел трагический случай в молодежной сборной, составленной в основном из наших чусовских ребят. Один москвич уговорил команду оторваться на блошиный рынок за барахлом, и наш автобус врезался по дороге в трамвай. Погибла девочка из Кемерова, а наша самая способная девочка, впоследствии участница Олимпийских игр, получила сильнейшую травму... Надо было думать, что делать. Было ясно, что говорильней ничего не добьешься, весь комсомол был тому доказательством. Да, он вроде бы воспитывал, а его воспитывала партия. Довоспитывались... В горкоме партии собирались характеристики на выезд с обязательной фразой: “Идеям марксизма-ленинизма предан”. Если пропустишь ее, то характеристику не принимали. Так и ездили: туда с идеями, обратно со шмотками – в подражание партийным дядям из спорткомитетов. Обо всем этом Постников говорил, умалчивая о себе. А умолчание состояло в том, что сам Леонард Дмитриевич, чуть ли не единственный в СССР из всего своего поколения, умудрился не побывать в пионерах. И от комсомола увильнул. И от партии отбоярился, хотя беспартийным директору школы олимпийского резерва никак не полагалось быть. Когда приперли со вступлением, сам о себе распустил слухи как о пьянице. Конечно, рисковал: могли поверить и прогнать с работы. Но, кажется, не поверили, а просто махнули рукой: беспартийный директор — скандал, а насильно загонять такого независимого в партию — может обернуться скандалом похлеще. — Надо было делать что-то реальное. Мы начали собирать по району то, что еще оставалось от русских деревень, и придумали название: “Музей истории реки Чусовой”. Это объемное понятие, под которое попадает все собранное и идейнопротиворечивое, включая революцию и контрреволюцию. Возможности у меня как у директора были: машина, деньги, ребята на подхвате. Теперь, когда музей стал муниципальным, живем за счет налаженных связей с хорошими людьми. Такая у него была вполне диссидентская задача: как сказал об этом музее Астафьев — “…хоть маленький кусочек России сохранить”. * * * Во второй половине 1980-х годов сохранением маленьких кусочков озаботился сам ЦК КПСС. В Москве созвали “исторический” – первый и последний – съезд охранников памятников истории и культуры. Постникову пришел вызов из ВООПиК. В управлении культуры шары выкатили: вызов директору спортивной школы? |
||
|
|
* * * А что уже построено? |
|
|
Имитация центра русского села, где устраивались ярмарки и развлечения: площадка для игры в городки, почти забытая ныне квасная цистерна, еще более забытая карусель — из тех, что были непременными атрибутами городских парков в 1930 – 1950-е годы. И уж совсем забытые — настоящие! — висящие на сучьях деревянные борти. И — с пропильной резьбой на карнизе и наличниках — изба с названием: “Балаган. Русские народные потешки. Театр-музей русской деревянной игрушки”. Замечу, что даже один этот музей, существуй он обособленно, был бы явлением, но здесь он — только малая часть созданного Постниковым комплекса. Здесь можно играть, да дети и играют, потому что малая деревянная игрушка вся движущаяся и постукивающая: зайцы шинкуют капусту в корыте, медведь играет на фортепьяно, а заяц поет, еще один мишка печет блины, третий кует у наковальни что-то деревянное, куры клюют просо, солдат бьет в барабан, медведь воюет с пчелой (подвешенной на ниточке), мама-медведица моет в ушате медвежонка, ежик собрался в поход... Отличная коллекция игрушки (в основном богородской) дополняется Дон Кихотом и райской птицей из Кунгурского колледжа, матрешками и лубками, утварью, расписной печкой, деревянными солдатиками, каруселью с колокольчиками, а также круговой скамьей и вращающимся столом — это чтобы не вставать, дотягиваясь до понравившейся игрушки. Мастер Юрий Якубенко сделал для музея деревянное резное панно на тему: “Чудские древности Урала”. Раритет музея — фисгармония 1856 года – в рабочем состоянии: осталась от французов, которым некогда принадлежал местный завод. Ей вроде бы не место среди детских игрушек, но она тут временно: Постников начал собирать гармошки и думает создать специальный музей музыкальных инструментов. Сам “балаган” — бывший дом Третьякова из деревни Заозерье, построенный в 1876 году, в четыре окошка на улицу. Он был разобран, перевезен и вновь собран. Сходным образом на Архиповке появилась потребиловка, перевезенная из села Антыбары и не сменившая своего назначения. Как говорит современная табличка, это “Антыбарская сельская лавка, существовала с 70-х годов XIX века как кооперативное торговое заведение”. А старая табличка на почерневшей еловой стене поддакивает: “Застрахована в земстве Пермской губернии”. Эта лавка помогла Постникову разрешить кое-какие чисто экспозиционные трудности. — Заходишь в школьные музеи, а там куча утюгов. Скукотища! Мы думали, как организовать массу деревенской утвари, и решили “открыть лавку”. Пусть эти утюги и чугунки будут товаром! Лавка хоть и вместительна (на два помещения), а сплошь забита вещами. Да, богат выбор утюгов. На стендике — уровень цен в чусовской торговле в XVIII и XIX веках, а для сравнения — среднемесячный доход чусовских рабочих, средних крестьян, промысловиков, крестьянской бедноты, а также курс рубля. То есть, можно прицениваться. Полки — старые, и все, что на них, старое: швейные машины “Зингер”, корзины, прялки, лампы, мешки с сахаром, парфюмерия в буфете, самовары, часы, очень старый фотоаппарат, гармонии, а равно реклама: “Чай собственной выписки из Китая через Кяхту. Торгового дома Н. И. Грибушина наследники”. |
||
|
|
Музей “Крестьянский дом на реке Чусовой” украшен пояснительной табличкой: “Крестьянский дом с глинобитной печью, экспонаты собраны в деревнях...” Далее следует список из 12 селений. Дом тоже подлинный, а точнее, собран из двух половин разных изб. Горница совсем жилая: застелены кровать и лавки, на полу лежат половики, на стене висит медвежья шкура. Как-то раз школьники заглянули сюда – да и назад: “Ой, ребята, сюда нельзя, здесь живут!” | |
|
Мы заходили сюда накануне, Постников сразу же зажег лампадки. Правда, предметы здесь не вполне синхронны, но ведь в жилых домах всегда были вещи разного возраста. В любом случае они старинные — и оленьи рога, и сундук, и шкаф. И ничего отреставрированного, по-музейному блестящего, в чем есть и прелесть, и логика. Разве что поблескивает самовар на столе, покрытом тюлевой скатертью; рядом с ним граммофон и старая книга Есенина, раскрытая на “Анне Снегиной”, с несколькими подчеркнутыми строками. Как человек, читавший поэму, я пошел было дальше, но Постников меня остановил, и оказалось, что у него все продумано: от любого возможного критика он способен отгородиться если не Чапаевым, то Есениным. — Спрашивают: как мог граммофон попасть к избу крестьянина? Ну, кто спрашивает, пусть сам читает подчеркнутое: “За хлеб, за овес, за картошку Мужик залучил граммофон, Слюнявя козлиную ножку, Танго себе слушает он...” — Теперь замените граммофон на магнитофон, а козью ножку на кола-кошку – и опять попадем в точку. Постников в ответ посмеялся: — А мы в войну ходили по деревням и меняли патефон на картошку. Живем по синусоиде: вверх - вниз, вверх - вниз... В другой, зимней, комнате снова стол с самоваром, полатцы, ларцы, балалайка, русская печь и старые фото на стене, среди них — георгиевский кавалер Чапаев... Еще и кухня есть, и все набито вещами, все печи топятся, и даже запах здесь не музейный, а жилой, старинный. Пожилые выходцы из деревень здесь, бывало, плачут... Где еще увидишь ее, крестьянскую избу XIX - начала XX веков, из которой словно бы только что вышли хозяева: и печь еще топится, и лампадки перед образами теплятся, и петух в палисаднике на картошке поет? — Это колотушки ночного сторожа, я еще помню этот стук. Или с трещоткой ходили — вот она. А вот ковер мамы Курбатова. Ковер сентиментальный, с двумя барышнями на берегу пруда. Одна из барышень играет на арфе. И вспоминаются и узнаются слова. Даже пожилые люди не помнят названия предметов и частей избы, хотя видели все это в детстве, тем более что названия в разных краях звучали по-разному. То, что в Тверской области — мост, а в Липецкой — сенцы, здесь — двор (холодное помещение, прихожая). А то, что здесь “морда”, в других местах верша, ковш, кубарь, вентерь. Музей “Сельская кузница” тоже перевезен из догнивающей деревни, и долго пришлось Постникову эту кузницу искать. На крыше растет сочная трава, у входа наковальни и сломанное колесо, а внутри земляной пол и — кроме электрической лампочки — “все как было”, с редчайшим экспонатом — настоящим кузнечным мехом (да как-то не поворачивается язык говорить обо всем этом добре как об экспонатах). Тут же обычное в таких случаях металлическое хламье, предназначенное частью для ремонта, частью для перековки — от тех же утюгов до металлических надгробных крестов. Виноват, “предназначенное” следовало взять в кавычки. Это все-таки музей, хоть кузница и впрямь рабочая. За кузницей — черная баня, а дальше строится очередной дом. Варианты его использования продумываются. Нужен ведь еще музей уральского камня, да мало ли что нужно. Будет, сказал хозяин, дом ремесленников, и люди, с которыми уже есть договоренность, пусть делают здесь свои вещи, сидят и продают их — музей на них наживаться не станет. * * * Я сижу на скамье, из-под которой выглядывают грибы, у закопченных шашлычных мангалов, слушаю, как медленно просыпается спортбаза. Потом бреду в другой конец деревни — мимо киоска сувениров, мимо пожарного сарая с вышкой, каковые раньше стояли в каждом чусовском селе, мимо поминальных крестов. Мимо огромного якоря с реки Чусовой. Мимо демидовского рельса, выплавленного, согласно надписи на нем, в 1876 году. Мимо колеса от водяной мельницы. Дальше ветряная мельница на сваях (это новодел, но выглядит как старая, хотя крутится как новая). Еще — домик-мастерская, кафе под открытым небом с пеньками в роли табуретов. Вхожу в ворота церковной ограды. Над воротами икона с горящей перед ней лампадой. За воротами – бассейн с фонтаном, в бассейне гогочущие от радости гуси, в той же ограде памятный знак: “Жемчужине русской истории Нижнечусовскому городку и его жителям. 1992 г.” Этот резной деревянный крест поставлен в память о затопленном Камским водохранилищем строгановском городке, из которого Ермак ушел за Урал. Из нижнечусовской землицы насыпан курганчик. |
||
 Фонтан перед церковью |
Церковь, к которой я подхожу, новодел по проекту Постникова. Внутри еще много работы. Но уже есть иконостас — тоже по проекту Постникова, а делали его ребята из колонии, рисовал же приятель директора профессиональный художник Валерий Чаплыгин. “Фонтан, – сказал Постников, – тоже сделал друг — из Лысьвы”. | |
| Сколько же у него друзей — не таких, с какими можно выпить, а таких, которые строят, рисуют, выгружают и переносят, и все не за деньги, а просто так? |
||
|
|
Еще тут лежит громадный валун, оплетенный колючей проволокой, — первый в России памятник репрессированным со стихами Л. Тимофеева, некогда выцарапанными им на бетонной стене штрафного изолятора 36-й зоны: Заблудилась душа моя в звездах. Закричал я во сне и проснулся. Поздно жизнь мне менять, но не поздно Лба холодным трехперстьем коснуться. Обратить свои очи к востоку, Вспомнить восемь стихов от Матфея И предаться слезам и восторгу, Перед словом Господним немея. |
|
|
Табличка говорит, что в чусовских зонах №№ 35 и 36 отбывали сроки многие узники совести. За церковью стоят еще два дома. В одном живут рабочие, второй — казачий курень, потому что на Чусовой есть казачье землячество, да и атаман Ермак шел за Урал с казаками. Современные казаки приезжают в курень гульнуть. Ну и на здоровье. У Постникова каждый найдет что-то по душе. А дальше — просто дикий берег. Никакой ограды. “Она, – сказал Постников, –бесполезна”. Сам он живет в “своей” деревне постоянно, зимой и летом, хотя есть городская квартира. Есть прожектора и сторожа. Есть и собаки, но добрые. * * * Так не пойти ли и мне куда хочется? |
||
|
|
Александр Грин, бывший тогда еще Гриневским, надеялся найти на Чусовой золотые самородки: по молодости думал, что они под ногами валяются. До Перми он добрался на товарном поезде, затем зайцем по дороге на Екатеринбург, а дорога эта проходит как раз здесь, сразу за хижиной, над крышами постниковской деревни. Грин перепробовал на Чусовой и ее притоках множество профессий, но самородков не нашел и попал, наконец, на заготовку дров для Пашийского металлургического завода. Дали ему в конторе двуручную пилу, муку, соль, сахар на несколько недель и сказали, куда идти. — Шел он, шел, — рассказывал Постников, — да и набрел на такую вот хижину с недопитой бутылкой водки и кое-каким скарбом, а потом появился хозяин — здоровенный мужик Илья, на пару с которым он и должен был работать. Но то, что для Ильи было раз плюнуть, для хлюпика Грина было непосильно. |
|
|
Правда, Илья ему помогал и даже подкармливал своими фирменными “пельменями” — сырым тестом с нарубленным мясом, готовившемся на печке без трубы, за что Грин был обязан вечерами пересказывать Купера, братьев Гримм и прочие приключения и сказки. Когда же их запас иссяк, Грину пришлось сочинять отсебятину. Так на Чусовой из лесоруба Гриневского родился писатель Грин. Было это, как он писал в автобиографии, в 1901 году. Вот мы и сделали “хижину Грина” вроде той, в которой это произошло. Знаете, музей Грина есть в Крыму, но он совсем не передает подлинной правды о писателе, жившем и умершем в нищете... Я сижу за замшелым столиком, гляжу в светящийся туман. Следов Грина здесь не осталось. Да какие следы, то бишь экспонаты, могли остаться в тайге, на лесоповале? Но Грин работал еще и в доменном цехе Пашийского завода — сначала возил древесный уголь, потом грузил горячие чушки чугуна. Зарплату он получал в заводской конторе, которая была еще цела, когда Постников начал искать следы писателя на Чусовой. А пол конторы был выстлан чугунными узорчатыми плитами... Вот они — плиты, по которым ходил Грин! — И мы, — рассказывал Постников, всегда растворяющий в этом “мы” свое “я”, — помчались на завод. Примчались, а конторы уже нет – на ее месте профилакторий, полы в котором застланы линолеумом. А где же плиты? Смотрим, в новом заводоуправлении этими плитами выложены уличные ступени. Ну кто же разрешит их ломать... Пригорюнились. Подходит мужичок, спрашивает, что носы повесили, сколько на поллитра не хватает. Объясняем. Мужичок просветил: – Если очень нужны, то ищите их в Гремячинске. – Почему там? – А вот я вам даю адрес. Если очень нужны, то ищите. Думаю: с какой стати их увезли в другой район, чуть не за сто километоров? Ну, есть там знакомый, спросил я его. Через неделю звонит: – Тебе сколько надо? – Да хоть одну. – Ну, привезу десять… Конечно, привез не десять, а пятнадцать. Ими кто-то в Гремячинске выкладывал дорожки на даче, а он выпросил. Вот про эти плиты можно точно сказать, что по ним ходил Грин. На правом берегу Архиповки Постников поставил единственный в России (и в мире?) памятник Грину. Есть, правда, еще один в Вятке, но то не скульптура, а пирамида. А скульптуру делал бывший чусовлянин Виктор Бокарев в манере своего учителя Э. Неизвестного. Музей писательских судеб — я снова возвращаюсь к нему — назван так не случайно, если вспомнить о самих этих судьбах, всегда нелегких на Руси. И сколь они разные, хоть все связаны с чусовским краем! Тот же Грин — сын ссыльного поляка, грузчик и землекоп, плотогон и старатель, шпагоглотатель в бродячем цирке и матрос, гулявший по Александрии, солдат-доброволец, арестант, сотрудник шестидесяти журналов, как и Каменский, забытый в 1930-е годы, но вдруг ставший сверхмодным в эпоху навязанной в 1960-е годы пиратской и таежной “романтики”, и вновь практически забытый... И Василий Каменский, родившийся на пароходе посреди Волги, происходивший из семьи управляющего золотыми приисками графа Шувалова, актер у Мейерхольда и ученик знаменитого авиатора Блерио, арестант и редактор журнала, гуляка по Стамбулу и Тегерану, крестьянин и охотник, художник и конструктор, катавшийся по Каме на глиссере собственной модели, наездник в цирке и бухгалтер на Пермской железной дороге... Понятно: все созданное Постниковым — не музей в классическо-методическом смысле. Ему нужно какое-то иное определение, возможно, неизбежно длинное, что-то вроде “музейно-воспитательного заповедника”. Новые явления требуют новых терминов, а терминология всегда отстает от жизни. У Постникова каждая постройка с экспозицией названа музеем. А как еще их назвать? Залами? Или, как в бюро технической инвентаризации, “строение №...”? Указывают, что фонды у него не обработаны, что недопустимо в муниципальном учреждении. Это прискорбно. Но не смертельно, потому что есть Постников. При нем ничего не пропадет, а только прибавится. Важно понять его замысел, каков он есть. Он сохраняет уральскую деревню в ее подлинном виде: с бурьяном под окнами и пчелиными ульями, с кривыми деревьями и почерневшими крышами. Он принципиально не кладет асфальт на дорогу — в деревнях его не было. У него почти нет пояснительных табличек при экспонатах — не было таковых на прялках и сундуках в чусовских избах. Признаться, я ехал к Постникову с некоторой настороженностью, потому что до поездки был уведомлен: музей у него любительский, построенный на вкусовщине. Приволок, мол, откуда-то бюст Аркадия Гайдара, устроил посреди музея кладбище с крестами, поставил памятник Грину — писателю морскому, крымскому, а не уральскому, повесил собственный портрет на литературном музее, а в самом музее — картину в духе древнеегипетских барельефов, где он, Постников, огромный, как фараон, сидит в центре, а по бокам стоят маленькие Астафьев и Курбатов — писатели, тоже выбранные по личному вкусу. Вот и сам я узнал только в музее, что все эти фигуры, включая Гайдара, связаны с местной историей. Картина (вернее, эскиз картины художницы Оксаны Завальнюк с названием: “Писатели Виктор Астафьев и Валентин Курбатов в гостях у Леонарда Постникова”) оказалась вполне реалистической живописью, где все равны масштабом и Постников вовсе не в центре: просто задумались о чем-то три немолодых, битых жизнью человека... Но — вот сила внушения! — впервые входя в литературный музей и бросив взгляд на вывешенный снаружи у входа резной наличник, обрамляющий черно-белый портрет, я отметил про себя: правду сказали! И только с третьего или четвертого прохода присмотрелся как следует: да какой же это Постников? Это покойный Виктор Петрович Астафьев смотрит в окошко на меня, идущего по дороге, на церкви, на свою любимую речку Архиповку, на кресты, поставленные в память чусовлян, погибших в афганских и чеченских горах... А поминальным крестам, стоявшим прежде по русским деревням, как раз и место посреди села, поближе к церкви... Безэмоциональным людям все это не нужно. Потому, может быть, музей Постникова с его сверхзадачей просветлить человеческую душу — не для всех. Даже не для многих, потому что эмоционально-нравственная дебильность (это медицинский термин) ширится во всех слоях общества как эпидемия. Заведомо враждебное отношение к музею реки Чусовой вполне понятно и неизбежно, особенно в среде чиновничества, наиболее подверженной ослаблению чувствования, сопереживания и потребности отдышаться, порадоваться, сесть на камень да призадуматься. Знает это и Постников, и явно лучше меня. Но он спокоен. Кажется, в его сознании люди давно поделились на две части — тех, кого можно спасти, и тех, кому уже ничем не поможешь. Он думает о первых. Он сделал чудовищно много для одного человека — столько, сколько не поднять бы и целой конторе. Разве нет тому доказательств в деятельности блаженной памяти обществ охраны памятников, которые и себя-то не сумели сохранить? Что такого они спасли и построили? ...Кто-то одинокий весь вечер накануне просидел на горе над музейными крышами, глядя на закат, на купола церквей. Уже в темноте подошла сторож, которой по должности положено примечать подозрительных людей: “Все сидит и сидит. Нет, не грибник, без корзины. Наверно, с поезда сошел: тут полустанок рядом, да и до Чусового всего два километра”. Тогда ночная тьма скрыла этого человека. А утром навалился туман, и он растворился в тумане. Может, то сидел мужик Илья, любитель сказок братьев Гримм. Может, какой-нибудь будущий Грин. Но будущего Грина нам не угадать. Он, может, самородки ищет или чугунные чушки таскает — как его вычислить? Я, во всяком случае, настороженности сторожа не разделил: сидит так сидит. Может, что-то доброе происходит в душе человека. Плохой человек не будет так долго смотреть на эти купола, тонущие в закате. * * * Да, чуть не забыл о колоколе. |
||
 |
|
|
|
музее поют петухи.
