казывается, Борис Леонидович Пастернак какое-то время жил в Пермской области: «Одну зиму я прожил во Всеволодо-Вильве. На севере Пермской губернии, в месте некогда посещенном Чеховым и Левитаном… Другую перезимовал в Тихих горах на Каме, на химических заводах Ушковых». Так пишет он сам в автобиографическом очерке «Люди и положения». 
    В то время Пастернаку 25-26 лет, он уже почти уверенно чувствует себя в поэзии, но усиленно занимается музыкой ( как-никак семь лет не подходил к инструменту), и вот опять Ганон: упражнения, упражнения. Эти часы ежедневных занятий призваны заменить нечто, чего не хватает: «Ах, как тошно среди хороших людей, не отравленных талантливостью». Работа в конторе, работа гувернера – да разве могла такая деятельность увлекать, занимать воображение поэта? Спасала музыка, спасали мысли вслух (вернее – в тетрадь, в письма), спасали переводы и ощущение правильности позиции неприятия войны, на которую белобилетник Борис Пастернак не призван, потому как занят работой заводского конторщика на Урале и тем самым спасен. А его, несмотря на детский перелом и неправильно сросшиеся косточки (он прихрамывал), могли призвать к нестроевой службе. 
    Потом в его прозе и стихах появится уральская тема. Это по пермским улицам будет ходить трогательная Женя Люверс, героиня повести «Детство Люверс», река Кама шагнет в стихи:

    Седой молвой, ползущей исстари,
    Ночной былинкой камыша
    Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
    Фонарной ряби Кама шла.

    И пророческое видение поэта подскажет ему строки, рисующие события, которым еще только предстоит случиться в реальности:

    Синее оперенья селезня
    Сверкал над Камою рассвет.
    И утро шло кровавой банею, 
    Как нефть разлившейся зари, 
    Гасить рожки в кают-компании
    И городские фонари.

    А сколько мыслей, зародившихся на Пермской земле; сколько впечатлений, рожденных пермской действительностью и выросших в узнаваемые черты города Юрятьева из романа «Доктор Живаго», отпечатались тогда в его сознании, тому счета и меры нет.
    А город Юрятьев пермяки узнали сразу же после публикации романа «Доктор Живаго» в России, и появились в пермской прессе публикации краеведов. Пастернак к этому времени уже ничего не мог подтвердить или опровергнуть. Но домыслы имели почву.
    Действительно, в Пермь поэт приехал в январе 1916 года по приглашению московского знакомого Бориса Ильича Зборского, работавшего главным инженером на химическом заводе во Всеволодо-Вильва.

   Из письма матери 21–24 января 1916 года. Станция Всеволодово-Вильва
Пермской ж.д.
    Я скоро неделю уж здесь. Тут чудно хорошо. Удобства (электрическое освещение, телефон, ванны, баня etc etc) с одной стороны, - своеобразные нехарактерные для России красоты местности, дикость климата, расстояний, пустынности, - с другой - Збарский (ему только 30, настоящий ультра, настоящий еврей и не думающий никогда перестать быть им) за познания свои и особенные способности поставлен здесь над трехсотчисленным штатом служащих, под его ведением целый уезд, верст в шестьдесят в окружности, два завода и административная часть, громадная почта, масса телеграмм, поездки к губернатору, председателям управ и т.д., и т.д.
    Провинциальная местная «интеллигенция» держится в должном страхе и почете. Здесь есть зато и симпатичный молодой ученый из Москвы, его лаборант, - а Збарский здесь хозяин… 
    И в другом письме к родителям. Середина февраля 1916 года. Вильва
    Описать вам здешней жизни – нет возможности. Дать сколько-нибудь близкую действительности характеристику людей, то есть хозяев, хотел я сказать, тоже невозможно. В особенности сам Збарский – воплощение совершенства и молодости, разносторонней талантливости и ума – словом, моя истинная пассия.
    Впоследствии Збарский становится известным революционером, вынужденным эмигрировать в Швейцарию, потом мы узнаем о нем как об академике, биохимике, принимавшем участие в бальзамировании тела В. И. Ленина.
    Из письма к отцу 30 января 1916 г. Вильва
    Здесь имеется провинциализм и больше, уездовщина и больше, глухая уральская уездовщина неотстоенной густоты и долголетнего настоя… Косвенно, конечно, все эти тени и типы в состав моей туманной костюмерной войдут и в ней останутся…
     Из письма родителям 3 февраля 1916 г. Всеволодово-Вильва
     А здесь действительно чудесно, я одно время много катался и гулял, теперь стараюсь зацементировать прочно фундамент для работы и занятий музыкой; когда этот фундамент будет достаточно крепок, опять вернусь ко многим местным удовольствиям, которым случай подобный, быть может, никогда уже больше не представится, – я имею в виду то изобилье, в котором их можно здесь иметь, и ту широту, с которою ими можно пользоваться. …То, что я один здесь – прекрасно, конечно; и я верно понял себя, так себя поняв. Еще лучше то, что вряд ли когда такой образ жизни у меня изменится. Но я дам себе свободу совмещать что угодно с этим одиночеством, необходимым мне… А главное, проявить себя наконец; хотя бы для того, чтобы результатами пребывания здесь реабилитировать себя в глазах моих милых хозяев… Я уже в десятый, верно, раз говорю, что побывку эту я готов удлинить до бесконечности, так мне хорошо здесь.
     Середина февраля 1916 года. Вильва
     Здесь все…окружили меня какою-то атмосферой восхищения и заботы обо мне, чего я , по правде сказать, не заслуживаю; да я и не таюсь перед ними, и они знают, что я за птица; по-видимому, им по душе как раз та порода птиц, к которой отношусь я со всем своим оперением… Ты знаешь, папа, здесь есть специальная «приезжая», то есть отдельный дом и хозяйство для приезжих. Не катнуть ли тебе сюда? Ведь это чудно было бы, ты не стал бы жалеть об этом; а здесь – полная чаша. Целые дни я бы тебя в санях катал верст по 25 в сутки по здешним местам на сибирках, которые прямо по воздуху несут и представляют собой верх лошадиного благоразумия вместе с тем! – А какие здесь пейзажи! Прямо Oberland ( область Северных Альп. – Прим. авт.) – но суровей немного. И главное, живешь здесь не так, как вообще – на даче или в гостях у средних помещиков, но так, как среднему человеку и во сне не снится… Здесь относишься к снегу, как к воздуху. – Бывает – целые дни я в снегу. Лыжи здесь не столько удовольствие, сколько просто необходимость; пройти в валенках (у меня громадные, как ботфорты, выше колена, так называемые, пимы) в сторону от дороги, значит по пояс в снег уйти…
     Из письма домой от 4 марта 1916 года. Вильва
     …газеты читаю редко и урывками. Это черт знает что: тут получается целая кипа газет и чуть ли не все журналы России, я имею возможность читать все и не дохожу до этого, потому что не приходится как-то, в этом виновата безалаберность моего характера…
    …несмотря на то, что впечатление у меня такое, будто я ничего не делаю, я занят почти весь день, и думаю. Это пойдет еще crescendo (возрастая – итал. – Прим. авт.) …Я сейчас кончаю тут вещь, которая тут же у меня зародилась, и была мною начата, - ну, скажем, 2-я новелла… А тороплюсь я в работе сейчас с тем, чтобы новеллу закончив, за Шекспира взяться и тут мне тоже хочется показать, как неожиданно свеж и часто парадоксален естественный, непринужденный и простой подход к теме. 

    Вот накопала письма из старой публикации журнала «Знамя» за 1988 год и с удовольствием привожу. Эти редкие строчки не все читали. Письма сохранились в архиве брата Бориса Леонидовича Александра. Им предшествует краткое вступительное слово, сына поэта, где говорится о том, что Пастернак очень много работал тогда. Кроме конторской службы, временами очень тяжелой и трудоемкой, он занимался гимназическими предметами с сыном директора завода Л. Я. Карпова и регулярно, не давая себе продыху и поблажек, переводил одну трагедию А. Ч.Суинберна за другой, писал статьи о Шекспире (для «Русских ведомостей»); об Асееве и Маяковском (для «Третьего сборника Центрифуги»); четыре новеллы (для книги прозы); две поэмы и отдельные стихотворения. Задумывал книгу идеологических работ и драму о Французской революции…
    Из Всеволодово-Вильвы поэт ездил в гости в Екатеринбург, на дачу художника Л. В. Туржанского, друга его отца Леонида Осиповича. 
    В октябре 1916 года он уезжает в Тихие Горы Елабужского уезда Вятской губернии, куда его пригласил владелец местных химических заводов П. К. Ушков, тоже большой приятель отца, поклонник и почитатель творчества художника. В Тихих Горах Борис Пастернак работал в военно-учетном столе, регистрируя призывников и освобождаемых от воинской повинности рабочих завода. В феврале 1917 года произошли революционные события, а это означало, что война кончилась, и в марте Пастернак вернулся в Москву.
    И еще не раз довелось побывать писателю на Урале. В 1932 году – Челябинск, Магнитогорск, Свердловск в составе бригады газеты «Известия», позднее – в годы войны – он эвакуирован в Чистополь; вновь Прикамье, где обосновалась целая писательская колония. Исследователи считают, что с Уралом, Прикамьем связано немало страниц биографии Пастернака. И не случайно так много уральского в его произведениях. 
Есть версия уральских краеведов о том, что среди близких друзей писателя были и уральцы. Он хорошо знал поэтов Василия Каменского и Юрия Верховского. Имя Каменского мы с вами знаем по творчеству футуристов, а Верховский (о стихах которого благожелательно отзывался Александр Блок) – поэт того же времени. Рассказывают, что при встречах с Верховским Блок назвал Пермь Юрятином (по имени Юрия Верховского). Пастернак, якобы, знал это и воспользовался шутливым словечком, придуманным Блоком, для того, чтобы ввести его в роман как название города. Может быть, это не столь уж существенно, но версия красивая, и сколько от нее тянется разных нитей – не счесть. 
    А Юрий Никандрович Верховский с 1916 по 1921 годы читал курс русской литературы в пермском университете. И версия краеведов очень и очень похожа на правду, если только в самом деле Пермь – Юрятин. 
    Есть мысль сделать музей Бориса Пастернака в Перми, городе, где уже почти десять лет существует фонд «Юрятин», созданный филологами пермского университета. 
    Его задачи – при условии их выполнения – делают Пермь культурной столицей. 
    У фонда есть в Интернете свой сайт, и там представлено много интересных работ, связанных и не связанных с творчеством Бориса Пастернака. О своих задачах организаторы фонда «Юрятин» говорят так: «Все проекты фонда руководствуются единой стратегией. Они направлены на преодоление провинциализма как тяготения к культурной изоляции, замкнутости в рамках местнических систем оценок… Главная задача «Юрятина» – способствовать развитию культурного самосознания Перми как уникальной, историко-культурной территории, поощрять новые творческие поиски пермских авторов, стимулировать художественные процессы в провинции, способствуя тем самым развитию пермского текста русской культуры». 
    В пермский текст русской культуры имя Бориса Леонидовича Пастернака вписано навсегда, и те, кто знает и помнит об этом, горды и счастливы.